Барахолка

Барахолка

Время ходило за Алисой Михайловной по пятам: такое же старое и ослабшее. Придерживало старушку под левый локоть, цепляло задники тапочек, кружило вместе с ней по квартире в поисках давно забытых вещей.

– Окошко, стол, скамья, костыль… — Старушка ощупывала кухонные предметы и Время подсказывало: селедка, хлеб, стакан, бутыль.

Алиса Михайловна скашивала полуслепые глаза влево – чудилось тенеподобное присутствие – плевалась и продолжала ежедневный ритуал. В большой черный пакет она на ощупь собирала последнее: пяток вилочек, ложечки столовые и чайные, кружевную вязаную салфеточку, граненый стакан. В комнате щупала пустые, шелковые от пыли полочки в поиске книг : тех уже совсем не осталось! Одна вот только завалилась – Алиса Михайловна поднесла книгу к лицу – да и то не книжечка оказалась. С фотокарточки ей улыбался бородатый, крупноносый мужичок.

– Господи, – всплеснула ладошками. –Боречка, ты уж прости: рамочку изыму у тебя. Да тоже ж ведь, куда тебе теперь рамочка? Ты и так устоишь, и без рамки.

Алиса Михайловна прошла с мужем к столу, положила его лицом вниз; согнулась, задумалась. В рамочке поблескивали четыре гвоздика. Вялым пальчиком она ковырнула шляпку одного, другого, покарябала третий.

– Константиныч, отпусти! – пробормотала старушка.

Гвоздики сидели крепко. Зачем-то постучала костяшками по задней крышке; её же погладила. Но нареченный ею Борис Константинович не поддавался.

– Боречка, божечки, ты прости уж старую.

Алиса Михайловна уложила фоторамку с мужем в пакет и пошаркала к противоположной стене, к старым дореволюционным часам – увидать Время. К обоям с бледными цветами Алиса Михайловна едва не прижалась щекой: 55 минут. Какого? Упряталась, сатана. Она покрутилась по циферблату, но так и не нашла часовой стрелки. Стало быть — одиннадцатого.

***

Борис Константинович очень давно не выходил из дома. Из пакета он радовался морщинам старой парадной, окольцованным дворам и причудливым фасадам. Радовался чистому петербургскому небу: лицом тянулся к солнцу, а солнце сквозь приоткрытый пакет все грело, грело… Борис Константинович задумался было о счастье, но не успел. Перегорело.

Просвет стал уже, исчезло солнце, появились серые своды. Бориса Константиновича тряхнуло. По нему заелозил ложки, на лоб спала кружевная салфетка, а спину, как вилы, закололи вилки. Сильно грохотало, редкий свет плевался огнем. Кто-то очень сильно задел сумку, и Борис Константинович провалился на самое дно, как в преисподнюю.

Грохотать перестало на Удельной. Нарастала мешанина голосов. Борис Константинович лежал лицом вниз рядом со старым граненым стаканом, и волновался от страха… Вдруг подумалось: как на веревке рубаха.

– Михална, приветствую! – крикнул кто-то.

– Здравствуйте, здравствуйте! – подхватил второй.

– Уже заждались! — брякнул третий.

И что-то ещё говорил четвёртый, пятый.

Пакет опустился на землю, внутрь хлынуло солнце. От яркой светлоты Борис Константинович на мгновение ослеп. А потом на руках Алисы Михайловны вознесся над бесчисленным старьем. Но сразу был уставлен на истертую тряпочку против плотного людского потока, против таких же истертых тряпок с домашним хламом поверх.

– Что у тебя сегодня, Михална? – спросил мужик наискосок. – Остатки?

Бориса Константиновича окружили ложечки, вилочки, на кружевную салфетку опустился знакомый граненый стакан.

– Переезжаешь что ли? – спросил сосед справа. – Совсем уж последки тащишь!

– Куда мне переезжать! – ответила Алиса Михайловна. – Разве уж на тот свет!

Борис Константинович сначала наблюдал чужие товары, а потом обзор перекрыла чья-то авоська и его рвануло к небесам. Он завис и не мог поверить своим глазам – его на руках держал он сам.

***

Вот был бы поворот! Я слюнявил окровавленные пальцы и разглядывал старые дореволюционные часы у торгаша напротив. Почему я решил, что звали её именно Алисой Михайловной? Наверное — потому, что само сочетание имен, как Петербург, а она: сухонькая строгая старушка с добрым домашним лицом. Каждый день таскается на барахолку с горстью семейного старья в черном пакете. А сегодня…

– Григорьева приперла, видал? – спросил сосед. – Олега Григорьева, портрет. Гляди! Муж, мол, говорит!

С фотокарточки на нас смотрел крупноносый бородатый мужчина в кепке. Торговец потешался, а Григорьев тем временем стоял в окружении вилок и ложек и улыбался прохожим. Не знаю, кого мне стало жалко больше. Но я подошел.

Старушка оказалась подслеповата, и я выкупил Григорьева в десять раз дороже – сунул тысячу под видом сотни.

– Ой, а карточку, – всполошилась старушка. – Вы не могли бы карточку вытащить? Пальцами карябала-карябала, не поддается. А то муж…

Пока я вытягивал ногтями вколоченные в раму гвозди – пытался представить эту одинокую старушку в пустой квартирке. Небогато живет, ясно. И остатки домашнего уюта ежедневно перед ней, на линялой тряпочке. Внимательно взглянул на Алису Михайловну. Старая, ослабшая — как и Время, что тянуло к ней руки.

Всё же вызволил фотокарточку. Действительно, Олег Григорьев, поэт… Даже на обороте написано. Но старушке не сказал – незачем. Пускай остается ей мужем. Олега Григорьева бы это позабавило; он обязательно бы сочинил что-нибудь остроумное, встретив себя на барахолке.

– Я жену свою не хаю… – усмехнулся я и протянул старушке карточку.

– Божечки, Боречка, – она чмокнула Григорьева прямо в губы. – Спасибо вам, господи, счастье-то какое, спасибо!

Но я только отмахнулся — вернулся к разложенному барахлу и дореволюционным часам коллеги напротив. Старушка вскоре ушла. Распродала последнее, «мужа» положила в карман.

А что, счастье оно такое – случайное, мгновенное, выдуманное. Вот и Олег Григорьев, глядишь, за тридцать лет впервые солнце увидел! А Борис Константинович в кармане домой вернулся. Сейчас они зайдут в квартиру, и Алиса Михайловна поймет, что продавать больше нечего – и завтра уже не придет. Тоже счастье: время устало…

Мой герой поднял взгляд на старые часы. Время встало. Он улыбнулся…

И ничего не стало.