В середине лета Антон Палыч рухнул с крыши своего дачного домика в соседские заросли борщевика. В свои неуклюжие 57 он даже не понял, что это борщевик. Палыч обматерил покатую крышу, все виды кровельных работ; оправился, обтер руки, шею, лицо, глаза и уже влез обратно, под палящее солнце, когда случилось неслыханное. Его картофельные насаждения топтала молодая девушка.
— Куда! Куда ты по насаженному?! — Палыча бросило в жар.
— Мне пройти надо! Тут проход был между участками! Вы его заколотили?!
— Никакого прохода тут никогда не было! — Палыч слез и побежал к девушке. – Ты чего с моим картофелем сделала, паразитка?!
— А вы-то с собой чо сделали?
Палыч в образе вареного омара — красный, с волдырями на руках и шее, глазами, как две лопнувшие переспелые сливы — пытался разглядеть нарушительницу.
— Обгорел! Ссадины! В кусты упал!
Девушка глянула на кусты.
— Вот вы чудной! Там всё в борщевике! Глаза терли? — мужчина кивнул. — Точно чудной!
Палычу стремительно плохело. Глаза опухали, слезились. Их жгло, как кожу на руках и шее; всё горело, тянуло. Палыч запаниковал. Его бросило в пот; пот пробежал по каждому сгоревшему участку кожи; Палыч взвыл. Он крутился в меже, топтал свой же картофель, но толком ничего не видел, только кожей чувствовал каждый чертов фотон… А потом кто-то окатил его из ведра.
— Легче? – спросила девушка и накинула на Палыча простыню; простыня кивнула. – Вам бы в город, но я туда ни ногой! Так что ждите. Жену, соседей, не знаю…
— Ты хоть на лавку меня посади, а то так и буду пугалом стоять.
Девушка усадила Палыча на лавку и всё стихло. Ушла, подумал он; а боль и жжение возвращались.
— Не придет никто, да? – Палыч вздрогнул. — Ладно, поднимайтесь. Сдам вас в ожоговое. Сарай закрыть?
— Это домик, а не сарай!
Девушка закрыла дом, взяла Палыча за руку и повела в город.
— Ты чего на моем участке-то забыла?
— Я теперь так на работу хожу, — ответила девушка. — В обход города. Маленький он у нас очень. Всю жизнь тут прожила и любила одного — тоже вот — чудного. И весь этот город вместе с ним. Потом уехал. Оставил мне — ожог на ожоге. Хожу и реву, гляну на скамейку – реву, на дерево – реву… Даже в магазин не хожу. До соседней деревни езжу. В кино два года не была!
— Вот же, по городу идем, и ничего, не ревешь вроде!
— У вас две сливины вместо глаз, много вы видите, — сказала девушка и сжала его ладонь. — Ожоги они всякие бывают, не всегда вот с волдырями. Я, может, внутри такая, как вы выглядите.
Палыч затих.
— Нет, дурью вы, молодёжь, маетесь. Уехал, любовь, ожоги… Навыдумываете ерунды, потом в обход города ходите, по чужим участкам лазаете, жизнь всем усложняете.
Девушка промолчала. Она довела Палыча до больницы, и он быстренько пошел по рукам врачей. А когда вышел — никакой девушки уже не было. Палыч стоял на крыльце, а в голове крутились прогнозы врачей.
— Еще какое-то время, — говорили они. — Зрение бы потеряли.
А так оно более-менее, Палыч вполне различал город. Ему вдруг очень захотелось сказать девушке спасибо за это «какое-то время», извиниться за её «ожоги»; Палыч заторопился обратно. Весь перевязанный он кое-как добрался до участка, и, недолго думая, через боль, вышиб пяток зубьев у дальнего забора.
— Да что ж вы чудной-то какой?! — сказала девушка; Палыч обернулся. — Вы зачем соседский забор сломали? Ваш сарай чуть дальше.
